(Перевод с немецкого В. Унру). [1]

Сильное впечатление производит на протестанта, находя­щегося хотя бы короткое время в более тесном общении с православным, свято хранящим веру Церкви, глубина и искренность религиозной жизни последнего, и это впечатление создается, несмотря на то конфессиональное средостение, которое - не «im Letzten», конечно - отделяет обоих христиан друг от друга. Не о субъективной только религиоз­ности, которая может быть достоянием и язычника, или о религиозной эстетике, широко распространенной у нас на почве чистого субъективизма - Gefuhl ist alles, Name ist Schall und Rauch! - здесь идет речь, а о наличности подлинного церковного сознания у данного православного христианина, сына Церкви-Матери, исповедующей Христа, истинного Бога и истинного Человека, сознающей себя телом Его. Протестанту, внимательно и с любовью отдающемуся этому впечатлению, такого рода благочестие, отличающееся своей строгой церков­ностью, может быть в первое время покажется несколько чуждым, но очень скоро он убеждается, что он здесь имеет дело с подлинной верой в Христа, в Которого и он сам глубоко верует. И вот невольно он задает себе вопрос, не к одной и той же Единой ли Церкви принадлежат они оба, и православный и протестант, несмотря на исторический раскол церквей. Этот вопрос прямо напрашивается. В этом вопросе, собственно и заключается вся вселенская проблема животрепещущая для каждого, кто имеет встречу с инославным христианином как с «ближним», в смысле евангель­ском, от которого отрекаться поэтому он уже не может, так как ближний крепко за него держится, объявляя притя­зания свои на него как на своего собрата о Христе.

Мировая война и вызванные ею сильные потрясения так или иначе способствовали сближению - не только географичес­кому, но и духовному - протестантизма и восточного христиан­ства, которое для нас протестантов до новейшего времени была как бы terra incognita. Нечего вспоминать о том, какое значение для нас имеет Достоевский и вся, вообще, русская художественная литература. В высшей степени отрадным явлением должно считать интенсивное и действительно плодо­творное участие представителей православной Церкви на конференциях Стокгольмской и особенно Лозанской, которое очень содействовало обоюдному сближению и пониманию, и положительным результатом этих знаменательных встреч можно, несомненно, считать искреннее желание обеих сторон более внимательно и серьезно относиться друг к другу и серьезнее внимать гласу другой стороны. В частности, два недавно опубликованных документа являются красноречивым свидетельством такой искренней, доброй готовности к серьез­ному обмену мыслей с протестантами со стороны православных богословов и философов, а именно.«Die Ostkirche» (отдельный выпуск журнала «Una Sancta») и лекции, прочи­танный проф. Стефаном Занковым в Берлинском университете и опубликованные в «Furche-Verlag» под заглавием «Das orthodoxe Chfistentum des Osten. Sein Wesen und seine gegenwartige Gestalt».

Только лишь при одном условии христиане, а в особен­ности христиане разных исповеданий, смогут вести успешную беседу друг с другом, а именно тогда, когда обе стороны со смирением и кротостью предстанут перед Крестом Христовым, воздвигнутым на спасение тех и других, напоминающим им, что они готовы служить Божественному Спасителю, в Которого веруют, напоминающим им также, что они нуждающееся в прощении, в Его прошении, в милосердии Бога грешники, побуждающим их поэтому посильно стремиться к терпимости, терпению, к любовному преодолеванию предрассудков и противоречий собеседника, собрата по бедствию. Здесь уже не может быть попытки насиловать ближнего, объявить себя в фарисейском заблуждении единственными и полным владельцем духовных благ иценностей.атакже уже не может быть места попытке совращения ближнего, обращения его к своей точке зрения, каковое насильственное обращение ни в коем случае нельзя называть обращением ко Христу.

То, что было сказано об отношении друг к другу единоличных представителей разных исповеданий, касается и самих церквей. И им также напоминает Крест, Спаситель, что они не Он, что они не непогрешимы в своем устройстве, в своих отдельных представителях - иерархах, священниках, пастырях-и в делах оных, а греховны и безусловно нуждаются в благодати Божией, в Его милосердии. Ибо только Отец и Христос, Глава Единой Церкви (Una Sancta) и Дух Святой, невидимо пребывающий в Церкви, совершенны в строжайшем смысле слова и превращают Церковь в Истинную Церковь, являясь полной и единственной гарантией непогрешимости её. [2] Всегда в веке сем останется некоторое несогласие между «потенциальностью» и «актуальностью» Церкви. [3]

Итак, нет другого пути, чтобы сблизить друг с другом разобщенных братьев о Христе и окончательно соединить их, кроме смирения, т. е. крепкого сознания своей человеческой греховности со стороны верующих, кроме познания, что Бог есть Бог, Святый и Неприкосновенный, что Церкви Христовой больше подобает служить Богу, нежели властвовать. Именно православная, в частности русская Церковь, больше всех других церквей была проникнута этим сознанием. Она никог­да не увлекалась жаждою власти - если не считать временных увлечений со стороны единичных её представителей, - наоборот, ею злоупотребляли сильные мира сего для достижения своих мирских и корыстных целей. Глубокий смысл кроется в том, что на Восточную Церковь реформация не оказала боль­шого влияния. Её протест был направлен против слишком повелительной, слишком самонадеянной, могущественной и пышной, «поставляющей собственную праведность» (Римл. 10,3) Церкви, против ecclesia triumphans того времени, слишком уже забывшей о том, что Христос родился бедным в яслях, что Он умер - совсем уже бедный, оставленный, преданный всеми - на Кресте, что он умер самой позорной смертью преступника, не как истинный преступник, конечно, а как Сын Божий, как единственно безгрешный, невинный за настоящих преступников, за нас грешных; этот протест ре­форматоров против затемнения голого факта, что человек под Крестом решительно ничем не располагаешь, чтобы предстать пред Богом в качестве имущего, имеющего воз­можность заслужить благодать, милосердие Божие ,- ибо он нищ и наг и до конца жизни своей одной только милостью Божией живёт, - такой протест на Востоке не был понять достаточно ясно в своей справедливости и необходимости, как подлинно православный протест, а это потому, что Восточная Церковь всегда глубже сознавала себя как ecclesia peccatorum, хотя и она долгое время в недостаточной мере радела о проповеди евангелия, почему и не стала для народа тем, чем могла быть: свободной, никакой человеческой власти не подчиненной воспитательницей народа и учительницей лишь страху Божьему, а не раболепствованию перед носителями бренной власти. Страшный кризис, переживаемый в настоящее время русской Церковью, отнюдь не является последствием властолюбивых её притязаний, а скорее последствием недостатка в свободе, которая так высоко ценилась славянофилами, последствием недостаточной воли к свободе по отношению к светской власти. С другой стороны, эта катастрофа является также последствием недостаточного сознания долга Церкви по отношению к на­роду, особенно в области социальных проблем. Это обстоя­тельство одинаково болезненно ощущалось и Соловьевым, и Аксаковым. Но такой недостаток, со своей стороны является последствием недостаточно серьёзного отношения к конкрет­ной земной действительности, не столько в её обманчивом блеске, как в её страшной проблематичности. Именно в своем конкретном и страшном физическом, духовном и душевном бедствии мир нуждается в Церкви, долженствую­щей самым внимательным образом считаться, как на Западе, так и на Востоке, с этим реальным положением вещей.

Обновление русской Церкви возможно лишь - как это и совершается на наших глазах - путём нового завоевания её свободы, - евангельской свободы, путём теснейшего слияния не с власть имущими, а с народом, жаждущим истины и свободы, путем молитвенного принятия Церковью на себя тяжёлого горя и бремени народа. Все это ныне совершается в подвиге мученичества, которое западные, христиане больше, чем это есть на самом деле, должны бы перечувствовать и перестра­дать как свою личную судьбу. Бедствие православной Церкви, её тяжелая борьба касаются всех церквей, ибо эти страдания переносятся и эта борьба ведется от имени Христа за Него, Спасителя нашего, а что касается покаяния, то оно несется и за наши грехи. Настоящее бедствие, переживаемое ныне особенно остро восточным христианством, есть наше общее бедствие, и именно этот факт настойчиво требует, чтобы различные Церкви лучше познали друг друга и научились более суще­ственно помогать друг другу.

Истинное соглашение между протестантской и православной церквами, за которое мы стоим, возможно, лишь при новом, всеобщем, сознательном, смиренном, кротком раскрытии истинных начал евангелия и при возвращении церквей к полноте учения древней Церкви. Реформаторские церкви возникли именно на основании такого нового, сознательного восприятия евангельских начал, искаженных и извращенных средневековой церковью. Православная же Церковь является ревнивой хранительницей именно традиции древнехристианского мира и такой хранительницей только и хочет быть. Зиждется Она прежде всего на древнехристианском и обшехристианском Никеоцареградском Символе, на древнехристианском догмате. Не существует поэтому, по существу, противоречий между названным основанием православной Церкви и стремлением реформаторов проповедовать евангелие в чистом его виде и восстановить истинное учение. Ведь древнехристианский Символ возник при защите именно евангелия и учения Церкви против еретиков. Этот Символ представляет собою древнецерковную формулировку самой субстанции подлинного учения Св. Писания, а именно веры в Св. Троицу, в полное Богочеловечество Господа Иисуса Христа, в телесное Воскресение Его и наше.

Конечно, должно быть очень сильно подчеркнуто, что внешнее, механическое повторение даже самого ортодоксального Символа, а также историческое вникновение (Einfühlung) в истинное содержание его не достаточно. Исповеданием, действительным исповеданием становится всякая догматическая формулировка лишь тогда, когда оно будет нашим исповеданием, исповеданием исповедующего - wenn das Bekenntnis existentiell wird, - когда в нем находит выражение конкрет­ное отношение нашего собственного бытия к Богу, а не только признание христианского понятия о Боге. Не должно обманывать себя, ибо самое глубокое богословствование может затемнить этот серьезнейший факт, и со времен Соловьева таковая опасность имеется налицо именно в России. Речь идёт здесь об умозрительном богословии, в котором по существу эстетическое и безответственное удовлетворение запросов разу­ма и чувства легко может помешать действительному соединению с Богом, что равносильно недостаточно строгому осуждению греха. Таковая опасность чисто умозрительного богословствования угрожала христианской теологии на всем пути её развития и во все новых формах, особенно же в неоплатонизме, в схоластике, в рационализме и в современном идеализме, где спекулятивная мысль пыталась и пытается вытеснить, иска­зить сущую веру и поставить на место Божественного от­кровения о Боге мудрствование о Нём. Действительность, реальность Бога может быть восприята лишь только пу­тём слушания ( άκούειν ) и послушания ( νπακούειν ) Его слову, обращенному к слушателю и требующему от него, в его конкретном существовании ясного и определенного решения, готов ли он верить и исповедовать или нет. Так как эта вера и это исповедание являются функциями конкретного человека, человека определенного времени, то, стало быть, в нем неизменная вера, неизменное исповедание Церк­ви актуализируются, жизненно и конкретно овладеваются и свободно выражаются.

Поэтому необходимо, чтобы и православные христиане, стремящиеся к единству Церкви, внимали и серьезно воспри­няли, что Бог Живой и Всемогущий, Который не есть Бог одного только исповедания, открывает современному проте­станту, что Он выявляет и творить в протестантизме. Весьма опасно, когда конкретное λέγβιν Бога, обращенное к со­временному человеку, когда ответ этого человека, ответ тоже конкретный, ответ верующего, находящегося, конечно, под влиянием своей церковной среды и особого образа богословского, догматического мышления, - очень опасно, когда все это рассматривается, обсуждается, а то и осуждается неза­висимо от упомянутых условий, независимо от положения человека нашего века, независимо от волнующих его вопросов, проблем, исключительно под углом зрения исторического прошлого, в категориях первых христианских веков, категориях как ни как, но являющихся категориями определенного века, а не сверхвременной вечности. Слово Ивана Киреевского, Хомякова, Флоренского и Сергия Булгакова, именно потому, что оно живое слово, не есть просто слово античного мира, на его исходе, но слово весьма русское и притом русское слово ХIХ-го и XX веков. При обсуждении немецкого протестантизма, его богословия, нужно требовать и от русских, чтобы они обратили внимание на положение вещей, нами только что изложенное, чтобы они обращали внимание не только на это критическое положение, на эту проблематичность западноевропейского человека, но и на тот факт, что Бог и в благовествовании протестантских церквей открывается современному человеку, ищет его и отвечает ему.

Но охраняя древнецерковное исповедание, православная Церковь является проповедником истины для особого рода протестантизма, которым в пореформаторские времена была хотя и не совсем утрачена, но все-таки чрезвычайно размягчена, подчинена современному гуманизму и субъективизму, вера в Св. Троицу, в Божество Христа и в Воскресение. Но не может быть достаточно сильно подчеркнуто, что без древнецерковного учения о Св. Троице, без древнецерковной христологии всё учение реформаторов об искуплении и оправдании висит в воздухе и теряет решительно всякий смысл.[4] Воплощение Логоса, второй ипостаси Св. Троицы, есть и останет­ся реальной предпосылкой оправдания человека, его примирения с Богом. В борьбе против так называемой эллинизации древнехристианского догмата вообще разучились серьезно счи­таться с ним, и, заменяя веру в Божество Христа эстетическим и этическим толкованием Богочеловечества на основании чисто имманентных принципов разума, так-таки и не заметили, что опротестованное учение о двух естествах древней Церкви ничего другого не утверждает, как соединение и объединение Бога и Человека в одной богочеловеческой личности Иисуса Христа, соединение двух естеств, которые an sich, в неустраняемом, неуничтожаемом качественном различии, как естество Творца и естество творения, противоположны друг другу. Но именно такого единства и такого различия не хотели уже знать и признавать и начали творить Бога по собственному образу и превращать Христа по аналогии «монофитства» в идеального человека.

Что православная Церковь чисто сохранила древнехристианский догмат и не исказила его схоластическим рационализмом, имеет громадное значение. Но древнецерковная вера, древнецерковный догмат могут быть сохранены только лишь постоянной ссылкой на последнее и единственное основание их, на живое Слово библейской благой вести, постоянной ориентацией Церкви на Слово Божие и послушанием. Нельзя не обмолвиться, что проповедь евангелия (munus propheticum) в православной Церкви слишком отступала на задний план в пользу одностороннего подчеркивания богослужебной и иерархической стороны Церкви и церковной традиции.

В то время, как Запад так легко подвергся противобожественному гуманистическому догматизму, стал жертвой своего «faustischen Drang», долженствовавшего заменить собою действия Св. Духа, опасность для востока заключается в том, что он может застрять в бесплодной статике, замкнуться и оказаться недоступным живому, все обновляющему действию Св. Духа. Но по отношению к протестантским предрассудкам должно подчеркнуть, какое огромное богатство хранит в себе литургия православной Церкви и какое место в ней занимает прямое библейское благовествование. Не должно так­же умалчивать, что прочной и неприкосновенной формой литургии, её объективным достоинством, а также тем благоговением и набожным умилением, с которым верующие молитвенно предстоять перед Величием и Святостью Бога, православная Церковь и её вожди охраняются и не могут впасть в гуманизм и индивидуализм, являющиеся камнями преткновения для протестантских церквей. Но и живое Православие - другого, собственно говоря, и быть не может, - ясно сознает, что одно охранение традиций, богослужебных и сакраментальных обрядов как какого-то мертвого капитала зачастую душило и угашало Дух. В такия именно времена недостаток в евангельской проповеди двояким образом на­казывается. Церкви, которая пренебрегает Словом, угрожает опасность, что она вдруг перестанет быть церковью, так как Св. Дух там только лишь действует, где истинно проповедуется Слово Божие, где ему внемлят - и не только в проповеди, конечно, но и в литургии и в таинствах. Но худшее, что может случиться со всякой Церковью, это то, что в бого­служении и в таинствах с трудом уже может быть услы­шано Слово. Нельзя называть простым случаем, что для ис­тинной православной Церкви, т. е. Патриаршей Тихоновской Церкви, которая имеет в своих рядах столь истинных и мужественных мучеников, как епископа Вениамина Петербургского, и которая находится в очень бедственном положе­ны, переживая страшное опустошение, прямая проповедь евангелия в настоящее время получает огромное значение. Ибо только евангелие, чистое, полное, не рационалистически разжи­женное, субъективно размягченное и ложно перетолкованное, может спасти русскую Церковь.

Нас особенно должно радовать, что о. Сергий Булгаков своей переписке с Г. Эренбергом («Путь», N.5) и «Religidse Besinnung>, Heft 1) при всей искренней преданности своей Церк­ви, подчеркивает, что«6иблеизм, особая насыщенность Библией, жизнь в ней, есть свойство - готовь сказать: даже преимуще­ство - протестантского мира», и что православие может учить­ся у истинно евангельского, библейского протестантизма. И вот становится ясно, какие действительно плодотворный задачи по отношению к православию поставлены протестантизму, поскольку он является истинно библейским, т. е. вытекающим из Библии и из учения реформаторов. Протестантизм своим примером может доказать, что есть - по прекрасным словам о. Булгакова - «жизнь в Библии», т. е. серьезное восприятие Слова Божьего в духе истинного послушания. Тут-то становится особенно ясно, какое значение для нас самих имеет серьезная беседа с братской Церковью, как она - такая беседа, - заставляет нас опомниться, каяться, выяснять себе истинные, нас отличающие основы на­шей христианской веры, т. е. слово о justificatio sola fide. Если протестанты действительно сумеют сказать это слово, оно будет услышано и понято нашими братьями на востоке, лучше услышано и понято, чем в ХІХ-ом веке, когда это слово было подавлено массой других слов, почему протестантизм и.должен был сделаться предметом строгой критики со сто­роны православия. Большая часть вины ложится на протестантов за то, что православные богословы мало или совсем не знали Лютера и Кальвина, которые к тому же были истолко­ваны по гуманистическому, субъективному протестантскому богословию, по протестантской философии ХІХ-го века, т. е. в первую очередь по Шленермахеру и Гегелю, и считались революционерами-индивидуалистами и в первую очередь ответственными за превращение христианства в прямо-таки языческик индивидуализм и субъективизм, за утерю многими протестан­тами всякого церковного сознания. [5] Протестантское богословие, ­превратившееся наперекор реформаторам в гуманизм, само виновато в том, что русские православные богословы и философы реформацию Лютера и Кальвина считают ответствен­ными за то, за что они отвечать не могут, что не ими было начато, а представителями ренессанса и гуманизма типа Эразма, истинными затейщиками безбрежного, всеразрушающего, чуждого веры и церковности индивидуализма. Ошибочно мнение православных, будто бы реформаторы смешали свободу еван­гельскую, Словом Божиим (не буквой, конечно) и Церковью определяемую с произволом изолированного, автономного субъекта; но эта ошибка вполне понятна, так как впоследствии на самом деле, таковое смешение в протестантизме стало обыденным явлением. Исполненные признательной оценки и любви слова одного из благороднейших представителей православия могут поэтому привести нас протестантов в смущение, а то и к самосознанию и самовразумлению.

Но нам следовало бы прислушиваться и к тому, на что о. Булгаков еще обращает наше внимание: мы, православные, говорит он, готовы достойно оценить ваш библеизм, по­скольку он является подлинным, но мы отвергаем всякую «евангелизацию» с вашей стороны, т. е. со стороны все более и более распространяющихся в России евангельских, точнее неопиитических сектантов. Хотя о. Булгаков иногда выра­жается слишком резко и одностороннее, но он все-таки прав, утверждая, что русские штундисты сохранили от протестан­тизма, от реформации прежде всего отрицательное, проте­стующее отношение к церкви и традиции. Действительно, следует задать вопрос, поскольку истинно реформатский и в то же время евангельский дух еще сохранился в этом, в сравнении с западным протестантизмом, экзальтированному по крайности доведенном, восточном русском субъекти­визме. При одностороннем подчеркивании субъективного переживания обращения, сопроводающегося к тому же всевозмож­ными физическими потрясениями, реформатское учение об оправдании грешника верою и даром, независимо от дел, пре­вращается в свою противоположность-в попечение о челове­ческой душевной жизни. Возникает вопрос, не обнаруживается ли здесь недостаток в истинном, т.е. чисто евангельском познании Бога и основанном на нем познании человека, затем еще недостаток в оценке значения церкви для спасения человека («extra ecclesiam nulla salus» учить и Кальвин). Русским евангельским движением, с его перекрещенством, которое не столько как крещение взрослых является дурным, а вследствие его субъективного, ударяющего на личные чувства обоснования и связанного с ним отрицания Церкви и отречения от неё, утеряно не только понятие об объективном значении Церкви, но вместе с тем и понятие о действии Св. Духа, так что Церковь отождествляется с суммою единичных обращенных индивидуумов, а Св. Дух смешивается с собственной активностью, с собственным благочестием и освящением жизни. Естественным последствием такого духовного направления является фарисейский формализм, который из Библии изгоняет дух, который реформатское ύπακούειν по отношению к Слову Божьему, во Св. Духе, преврашает в настоящее, бездушное, внешнее буквоедство. Все, которые в таком духе отрекаются от своей Церкви должны бы отдать себе отчет в том, что тому богатству, от которого они отказываются, далеко не соответствует новое завоевание вне стен унаследованной Церкви, на которое они рассчитывают. Должно быть сказано с полной ясностью, что такой крайний пиитизм и субъективизм, угрожающий право­славной Церкви разрушением, отступает также от истинной реформации, хотя мы отнюдь не отрицаем, что и много здоровой силы, черпаемой из евангелия, проявляется в сектантском движении, отколовшемся от своей Церкви-Матери не без вины её. Но реформаторская церкви не должны слепо поддерживать дело разрушения, не задавая себе вопроса, чем разрушенное будет заменено. Обновление русской Церкви не будет плодом такого рода «евангелизации», которая, напротив, приносить с собою страшное расщепление Церкви. Обновление есть и будет плодом евангелия, Слова Божьего с его неисчерпаемой силой. А Слово Божие принимается ныне православной Церковью с большей готовностью и жаждою, чем когда-либо. Поэтому и должно считать задачею евангельских церквей, - западных церквей помогать восточному христианству на этой почве, при строительстве изнутри, а не извне, дабы не было больше разрушено, чем создано.

Истинная, продиктованная волею к единству во Христе, встреча реформатского протестантизма и восточного православия принуждает их обоих опомниться, каяться перед лицом Бога и заставляет замолчать все империалистические помыслы, т. е. желание пропагандою или другими мерами насиловать друг друга и разрушать. Истинная встреча обоих церквей во всяком случае возможна только лишь там, где воздвиг­нуть Крест Христов не как знак только суда над нашим грехом, но и как знак милости Божией и прощения. «Господи, помилуй!» - молитва эта красной нитью тянется через право­славную литургию и нет поэта и мыслителя, который бы учил так убедительно о великой тайне прощения грехов, как об основе истинного братства людей, всеобщего братства, по котором он так искренно тосковал, которое он созерцал в своих видениях, и нет народа, который так глубоко понимает Слово о прощении грехов и обнаруживает поэтому такую силу и готовность всепрощения, как русский, православ­ный народ. Здесь мы наталкиваемся на истинно евангельские мотивы в русской душе, которой овладел Христос. И именно эти мотивы, которые звучать в душе настоящих православных христиан, являются причиной тому, что они нам так близки и милы.

Все это вызывает и в нас тоску по видимому единству верующих, по восхождению вселенского единства Церкви Христовой, тоску, которую ни одна церковь так глубоко не чувствует, как православная Церковь, плачущая по своим детям, как может плакать только мать. Тоска эта глубоко коренится в определенном, характерном для верующего русского народа понимании универсального характера христиан­ской Благовести. Как сильно захватывает нас у Достоевского, Соловьева, у Флоренского, Булгакова и Бердяева их вера во всеобъемлющую любовь Бога, в универсальное спасение всеединого человечества и космоса, во всеобщее братство, причем, однако, никоим образом не умаляется значение Страшного Суда. Эту веру в равной силе в среде протестан­тизма мы встречаем только лишь у молодого Блюмгардта, ко­торый удивительно напоминает русских мыслителей. На этой вере основывается также вера в единство Церкви и в конечную реализацию этого единства.

Путь к истинному вселенскому христианству не может быть и узко конфессиональным и империалистическим, ни отвлеченным и интерконфессиональным, он ведет к углублению собственной церкви до той точки, где и другие церкви как конкретно данные становятся видимыми и познаются как церкви Божии, как братские церкви. Оказывается, что и в данном случае любовь сильнее всех различий и вытекающих из них антипатий.

Проявление единства во всяком случае начинается с совместного покаяния, с смиренного самопознания, с совместного взирания на Распятого и Воскресшего Христа, «соделавшего из обоих одно». Отличительной чертой, особым даром православной Церкви является её благовествование о Воскресении. Ради него её жажда воссоединения церквей будет утолена, тоска её исполнена. За веру её в Воскресшего Госпо­да, которая очень сильна и полна светлой радости, Восточ­ная Церковь будет стоять на первом месте, когда воскреснет единая Церковь под управлением самого Воскресшего. Без Церкви православной немыслимо воссоединение церквей.

Мы как евангелические христиане также исповедуем эту веру Unae Sanctae в Воскресение, радостно восклицая /вместе с нашими русскими братьями:

Христос воскресе! Воистину воскресе!

[1]Со статьи этой начнётся первый № нового немецкого журнала «Orient und Okzident», который при участии Η. А. Бер­дяева будет редактирован Фритцем Либом и Павлом Шутцом в издании I. С. Hinrichs и будет посвящен прежде всего дружественному общению православных и католиков. - Редакция.

[2] У Стефана Занкова (стр. 71) мы читаем слова, очень хорошо выражающие нашу мысль: «Раз Церковь действительно является Церковью, то она Церковь Христова. А Церковь Христова истинна и содержит истину, ибо Христос глава Ея - Он же «истина» (Еванг. от Иоан. 14, 6), - а Дух Святой душа Её - Он же есть Дух истины (Ио. 6, 13), Который наставляет на всякую истину. А относительно клира Занков (стр. 80) утверждает, «что священники являются только лишь служителями недостойны­ми и грешными из наигрешнейших служителей Бога. Не они являются «владетелями даров» (против Kattenbusch'a: Lchrbuch der vergleichenden Konfessionskunde I, стр. 346).

[3] To же самое подчёркивает и Бердяев, при выяснении понятии о Церкви в православии (Die Ostkirche, стр. 9): «Церковь Христова не является законченным и завершенным строением, в ней беспрестанно ставятся новые творческие задачи и обогащение жизни Церкви всегда возможно». Кроме того, Бердяевым достойным внимания образом указывается на то влияние, которое оказывает на православное понятие о Церкви эсхатология: совершение Церкви, полная актуализация её существа есть «факт эсхатологического порядка» (ibid., стр. 15).

[4] Karl Barth, Prolegomena zur Dogmatik, Т. Т., стр. 197: «Не следовало бы именно в протестантской (evangelischen) Церкви и богословии давать ввести себя в заблуждение определёнными, в новейшее время надоедливо цитированными ( В. Ste­phen, Glaubenslehre 1. Aufl., S. 77, 192) мыслями Лютера и моло­дого Меланхтона об излишестве тринитарных спекуляций, объясняющимися одной усталостью от схоластики. Борьба Афанасия в интересах правильного учения в Церкви была по крайней мере не менее важной, чем впоследствии борьба реформаторов за веру и оправдание. Дело касалось предпосылки, без которой невозможно понимать реформацию, если только хотят понимать ее не как учреждение новой религии, а как очень важный шаг вперед по пути познания Una Sancta Catholica et Apostolica. Ре­форматоры настолько считали твердо обеспеченным за собою наследство древней Церкви, что они, увлеченные и осажденные своей задачей, могли позволить себе нерадение о догмате - а о догмате радеть должно, дабы он остался живым и плодотворным, - но их все таки нельзя мыслить без этого несколько невнимательно трактованного наследства».

[5] Знаменательно и очень метко, напр., выражается Иван Киреевский о Шлейермахерском богословии, подчеркивая в нем его несогласованность: «Вот отчего он верит сердцем и старается верить умом. Его система похожа на языческий храм, обра­щенный в христианскую церковь, где все внешнее, каждый ка­мень, каждое украшение, напоминает об идолопоклонстве, между тем как внутри раздаются песни Иисусу и Богородице. Но если он остаток прошедшего, не переплавленный в состав новейшего, то все же он примечателен, как одна из прекраснейших и значительных развалин XVIII века». (Полное собр. соч. И. В. Киреевского, изд. М. Гершензона, Москва 1911, Т. I, стр. 32 - письмо от 3/15 марта из Берлина).

http://pharisai.at.ua/publ/fric_lib_pravoslavie_i_protestantizm/33-1-0-260